Форум » Архив отыгрышей » [Here's A Quarter, Call Someone Who Cares] » Ответить
[Here's A Quarter, Call Someone Who Cares]
Thomas H. L'loeid: Дата и примерное время событий: 1980; Январь Локация: Квартира Амелии Боунс, Лондон, Англия Участвующие персонажи: Amelia Bones & Thomas H. L'loeid Краткий сюжет: What comes after the break up when you have no friends?
Ответов - 3
Amelia Bones: Безумие бывает двух видов: быстрое и медленное. Речь идет не о том, насколько быстро человек сходит с ума, и не о том, как протекает заболевание. Я говорю о сущности безумия. Названий существует много: депрессия, кататония, маниакальные наклонности, чрезмерное возбуждение, фобия. Они мало что могут объяснить. Главное качество медленной формы - тягучесть. Любое событие обращается в вязкую массу. Восприятие притупляется, тоже становится вязким. Время движется медленно, потихоньку утекая - капля за каплей, просачиваясь сквозь набитый фильтр притупившегося восприятия. Температура тела падает. Пульс вялый. Иммунная система в полудреме. Даже рефлексы притупляются, словно у него нет никакого желания дергаться, выводить себя из ступора, когда врач бьет молоточком под коленную чашечку. Эта квартира в самом центре Лондона досталась мне в наследство от бабушки. Та часто брала нас к себе на выходные, пока мы были маленькими, поэтому, когда её не стало, а эта квартира досталась мне, я словно переехала обратно в свое детство. Еще раньше, пока бабушка была здорова и я заезжала к ней в гости с ночевкой, меня не оставляло ощущение, что её обитель словно дышит. Раньше я думала, что, даже когда она выходит на улицу, по углам продолжают перешептываться отголоски её мыслей, а в коридорах шелестит эхо её шагов. Теперь мне кажется, что сам дом, в котором и находится эта квартира, просто живет своей собственной жизнью. По коридорам часто гуляют сквозняки, а неплотно прикрытые двери посреди ночи вдруг начинают хлопать. Бывает, и положенный сто лет назад дубовый паркет принимается поскрипывать, будто по нему кто-то ходит. Паркет, конечно, можно смазать специальным средством, а рамы в окнах заменить, и тогда все привидения исчезнут, но мне... Мне нравится эта квартира именно такой. Живой. Но одна из комнат всегда была предметом моего пристального внимания. Она имела довольно необычную форму: соединяя собой оба крыла дома, она образовывала нечто вроде внутреннего домика. Здесь также стояла какая-то мебель - стул, диван, деревянный сундук, - но это лишь подчеркивало общую пустоту и тишину, я ничего не меняла здесь со смерти бабушки. Хотя помню, что какое-то мгновение чувствовала себя несколько растеряно и, пожалуй, даже подавлено: я понимала, что всё теперь принадлежит мне и всё в моих руках, но не чувствовала ни малейшей связи между собой и тем, что находилось у меня перед глазами. Я до сих пор чувствую себя хозяйкой во всех остальных комнатах. Но только не в этой. И черт его знает, что мне дернуло поползти именно сегодня туда. Дернуть свинцовую ручку вниз и усадить себя в старое кресло с массивными ножками перед дубовым столом. Потом прочертить линию по столу, глубокомысленным взором уставиться на осевший слой пыли на пальце и подумать: вот же ж твою мать, стул-то не чище. Все-таки, ощущение собственного идиотизма - это бесценно. Боковым зрением, меж тем, заметила еще одну вещь. Тени вокруг меня падали под необычным углом, будто не совсем соответствуя тем предметам, которые их отбрасывали. И тогда закралось странное опасение: что тени отчего-то лежат и в тех местах, где их быть не должно. Нет, это были не тени - просто какие-то контуры, вдруг обозначившиеся на пыльных поверхностях в меняющемся свете этого вечера. Опять. Началось. - Полотно маслом «Амелия в своей стихии». Ну ты и свинья. - Well, hello to you too, brother. Мафалда мне как-то раз рассказывала, что детстве она думала, будто бы пыль - это остатки кожи покойников. Не так уж и далека она была от правды, если так посмотреть. ... Тягучесть обусловлена процессами, происходящими на клеточном уровне. Ровно как и быстрота. В отличии от клеточной комы, которая характерна для тягучести, быстрота наделяет каждый тромбоцит, каждое мышечное волоконце собственным разумом, позволяя им понимать собственной поведение и самостоятельно же на него реагировать. Восприятие становится слишком острым, и помимо избытка восприятия появляется еще и избыток мыслей об избытке восприятия, а также о самом факте воспринимать. Пищеварительный процесс может оказаться смертельным для такого человека! То есть понимание всего, что происходит в организме в процессе пищеварения, может привести к истощению, результатом которого станет смерть. При этом пищеварение - лишь непроизвольный процесс, происходящий на фоне мыслительного процесса, который совсем деградирует. - ... Imagine a future moment in your life where all your dreams come true. You know, it's the greatest moment of your life and you get to experience it with one person. Who's standing next to you? Зря я, наверное, подумала о Мафалде. I couldn't allow myself to think about her very long. If I had I would have jumped off the bridge. It's strange. I had become so reconciled to this life without her, and yet if I thought about her only for a minute it was enough to pierce the bone and marrow of my contentment and shove me back again into the agonizing gutter of my wretched past. Память непроизвольно переносит меня в тот день, когда тротуары и дороги были застелены белой простыней. Я и не заметила, когда и как в городе началась настоящая зима. Огромные белые снежинки тихо планировали вниз, пряча под собой мокрый асфальт, бурую землю, окурки, бумажки, куски собачьего дерьма, палую листву, сообщая всему безумному и вечно бегущему в делах Лондону несвойственные ему спокойствие и торжественность. Редкие ночные прохожие шли непривычно медленно, словно они, как и я, оказались во власти этого колдовства и боялись его нарушить. Я вышла на улицу и зашагала куда глаза глядят в этой снежной феерии, стараясь не думать ни о чем. Я переживала один из тех моментов, когда всем своим телом, каждой своей клеточкой ощущала, что существую на самом деле, что я - как-то по-детски, но взаправду, не в понарошку. На моей памяти четвертое января 1980 года останется последним днем лета. Да, именно лета, что длилось почти двадцать лет. Не обжигающего и удушливого, но теплого и такого желанного после слякотной и противной весны. Безусловно, имелись и свои назойливые мухи. Но они, чтоб я еще раз такое сказала о Дизраэли, вписывались настолько органично в окружающую меня обстановку, что я даже не могла и представить, как оно было бы, если б их не существовало. Пятого числа лето превратилось в осень; не меняя своего платья с зеленого на золотой, просто сорвало с деревьев листья, оставив только голые палки, выжгло землю холодом и убрало краски, закрасив все в серый, лишило звуков, кроме свиста шнурующего меж убогих лысых кустов ветра. А еще через три дня я сама организовала себе зиму и вросла в вечную мерзлоту. ... Быстрота и тягучесть противоположны друг другу, хотя могут выглядеть одинаково. Тягучесть выражается в спокойствии, причина которого в нежелании что-либо делать, а быстрота - в спокойствии, причина которого в зачарованности. А со стороны и не скажешь, отчего человек спокоен - оттого, что его внутренняя жизнь остановилась, или оттого, что его внутренняя жизнь бурлит, не оставляя времени на внешние проявления. - Это варварство, Амелия. Особенно если учитывать тот факт, что это ты мне говорила следующие слова: «I will not make them pay; I will only seek and fight for the justice that us, wizards, deserve». И чем ты лучше их? И, опять же, не ты ли мне говорила, что радикалы уподобляются Пожирателям, действуя их же способами? - Rude. Это низко - использовать против меня мои же слова. Я судья. Я вынесла им приговор и привела его в исполнение. В какой-то степени я даже оказала им услугу. Меня не устраивало само сознание того, что они могут дышать со мной одним воздухом. Что они вообще могут дышать. I’m a Hufflepuff burrower - deeper the better. Чем являлись лично для тебя примечательными A, B и C - так это в том, что все трое питали тайную склонность к семейству Боунс. А, к примеру, лично приложил руку к расправе над твоими родителями. Коллега его по действу уж давно сдох стараниями радикалов, а А все так же жив, здоров, если верить газетам - собирается жениться на молодухе. C друзьями B и C похожая ситуация - кое в чем помогли Вэллон и сотоварищи, кое в чем банально биологические часы. А вот сами B и C остались Амелии на закуску. Месть всегда была прекрасным женским блюдом, а когда твоя крыша едет, едет, едет... Да, впрочем, она съехала еще в 1977 году, только никто того и не заметил; твоя физиономия как была эластичной в своей невозмутимости и спокойствии, таковой и осталась. Цена знания и цена наводки - вполне приемлема для обеих сторон: взамен ты даруешь Вэллону свободу и блаженное спокойствие. Вначале ты выбиваешь ему вместо заключения в Азкабан содержание в психиатрической лечебнице тюремного типа, где мистер Вэллон так же тихо и мирно скончался - в доказательство имеются все документы и могилка на кладбище; и кому кому какое дело до тихого деревенского жителя мистера Симпла, ведущего оправдывающего его фамилию образ жизни - скромно и просто. Твоя часть уговора вступает восьмого января. Восьмого января ты вместе с Доулишем и Брэнстоуном встречаешь А, В и С, и случается потасовка на берегу Темзы. Доулиша, как водится по традиции, вырубают первым. Однако предварительно он, вот же собака, отсекает ухо у А. А в бешенстве бросается на тебя; но вот ведь неудача, колонкой, что стояла прямо перед тобой, сносит ему половины головы. Не рассчитала, спешила на помощь Брэнстоуну, - скажешь потом ты Краучу, а он почему-то примет твое объяснение. Брэнстоун, пускай и был матерый аврор, а все же приходилось ему несладко в этот момент. Холден здоровым мужиком считался по всяким меркам - шкаф, не вписывающийся в маневры. Идеальным вариантом для него был дальний бой, а не лоб в лоб. Первым делом ты отшвыриваешь B прочь в сторону стенки. Опять же, не рассчитала, вся такая в кураже. B таранит затылком стенку здания и на время вылетает из игры. В то же мгновение С выбивает Брэнстоуна в нокаут, и тот собирает лавочку в гармошку своей мощной тушей. По итогам на тебя остаются двое. Ладно, один, но второй еще дышит, когда твоя задача - сделать так, чтобы они этого не делали. Тогда ты используешь тело B в качестве ядра, которым посылаешь в C. С честно охренел от твоей оригинальности, B никак не комментирует ситуацию, ибо его череп всмятку, а его мозги разбросаны ошметками по брусчатке. Потом начинается выделывание пируэтов друг перед другом - длится вничью на протяжении минут пяти минимум. Ровно до той поры, пока... Левую щеку словно обожгло раскаленным стальным кнутом от рта до уха, на пару секунд ты потерялась в черных жирных мушках, заскакавших перед глазами. Противник воспользовался моментом, стоит отдать должное, не ты одна следовала указанию «не гнушаться ничем, брать любым». Тебя дергает в сторону, но тебя цепляет за бок. Ты бьешь его в ответ, ему выворачивает плечо. Он бьет тебя под грудь - и черные мушки сменяются алыми, дыхание сдавливает, язык пересыхает, на лбу выступает испарина, тебе жарко. Тебя спасает случайность. Глупая случайность спасает твое существование. C поскальзывается на ошметке мозга почившего в бозе товарища, и твоим последним, счастливым выпадом становится petrificus totalus и отшвыриваешь обездвиженного C в реку. Его тело выловят тремя днями позже в Люишеме. Ты как дура улыбаешься своим разорванным ртом в закутанное облаками небо под какофонию вновь проявившихся звуков любимого Лондона. Патронуса ты отправляешь в штаб чуть позже, когда умеришь участившуюся сердечную дробь. Так вас и найдут: Доулиша, которому повезло больше всех, а потом и отделавшегося сотрясением мозга и шишкой на затылке; совершенно аналогичным образом с первым лежащего без сознания Брэнстоуна с выгнутым под неестественным углом ногой, раздробленной переносицей и заплывшим глазом; и тебя, сползшую по стенке до дома с распоротой от рта до уха левой щекой, двумя сломанными ребрами и распаханным боком. Поразительно, но как-то умудрилась остаться в сознании. Ты даже сказала бледному новобранцу Сайксу, что тебе откровенно посрать на A, B и C, потому что куда больше тебя интересовали жизни своих подопечных. Что ответственность целиком и полностью лежит на тебе одной. Ты вырубаешься только в тот момент, когда Робардс, твой старый добрый наперсник Робардс, с которым прошла вся твоя курсантская юность, подхватывает твое тело, словно ты весишь не больше котенка, и уносит тебя куда-то. Перед глазами все смешивается в бесформенную кашу. В следующий раз ты открываешь глаза и видишь перед собой белый потолок. Болит все, куда бы ты не прикоснулась, - потом ты понимаешь, что и пальцы болят тоже, и веры им нет. Равномерное изображение потолка резко нарушается посеревшим лицом Эйнсли, облегченно вздохнувшего, когда он встречается с тобой глазами. Ты безумно счастлива видеть его, но еще безумнее ты в праведном гневе; потому что он не должен находиться здесь, потому что еще опасно. Когда ты прознаешь о том, что где-то поблизости шныряет Хопкирк, она пыталась прорваться к вам в палату; ты обратишься к Краучу с просьбой перевести твое лечение на дом, и он пойдет тебе навстречу. Вас оправдают по всем пунктам. Тебя оправдают. Потому что ты - Боунс. И ты неукоснительно следовала политике Крауча «брать живым или мертвым» и при оказании сопротивления действовать жестко. Вы самооборонялись. Ваши рожи будут в Ежедневном Пророке - нормальные, не это мясо; ваше дело будут на слуху, ведь ты - уважаемая судья Визенгамота, у тебя, понимаешь ли, авторитет, и ты - заместитель этого самого Крауча, что имеет все шансы сесть на пост министра. Ты не встречалась ни с Доулишем, ни с Брэнстоуном. Но ты с ними списывалась. Ты знаешь, что все хорошо. Что Доулиш уже вышел в строй, что Брэнстоун идет на поправку, только прихрамывает немного и нос картошкой. Феерия пройдет. Наступит отупение. Ты замурована, и тебя уже не видит ровным счетом никто и нигде, только через представителей. С тобой невозможно связаться. Тебе плевать, что там у Хопкирк и Дизраэли. Ты о них даже не вспоминаешь. Тебя засасывает вдруг образовавшаяся пустота. Теперь твоя жизнь действительно остановилась, несмотря на то, что сейчас самое острие войны. - I’m so good at beginnings, but in the end I always seem to destroy everything, including myself. ... Для обоих состояний характерны повторяющиеся мысли. Любые события кажутся повторением, стилизованным воображением других событий. Определенные мысли привязываются к определенным движениям или занятиям, и не успеешь и глазом моргнуть, как обязательным условием этого движения или занятия становится лавина уже сто раз обдуманных мыслей. До вчерашней ночи вход в эту квартиру был закрыт всем, кроме Триксибелл. Той самой целительнице, которой меня передали на поруки. Единственный полноценно живой человек на последние три недели, возникающий перед моими глазами и даже разговаривающий со мной. Но ей был бы закрыт доступ, и ей бы казалось, будто бы в доме не четыре, а три этажа, а спускаясь или поднимаясь по лестничной площадке, она бы отводила глаза в сторону и вынуждала себя двигаться быстрее в нужном ей направлении. Если бы только её посещения не являлись такой необходимостью - даже не столько для меня, сколько для начальства и всех остальных. Достаточно и того, что я отлеживаюсь дома, а не в Мунго. Не знаю, на полном ли серьезе она спросила, с каких таких елок я такая особенная, или ради того, чтобы завести разговор вообще. Вариантов имелось два: либо Триксибелл удачно косит под дурочку с миленьким личиком и сладкой задницей, либо Триксибелл действительно молоденькая дурочка, не отдающая в полной мере отчета, что ей предоставлен доступ к телу заместителя департамента обеспечения магического правопорядка - так что да, детка, я особенная, могу позволить себе выкрутасы. - Когда она щупала мои ребра и мой бок в один из первых разов, а я была даже не в состоянии сделать замечание, что она как-то неинтересно щупает, а как скучный баклан... - Можно без подробностей своей интимной жизни? - Короче, я ей сказала, что I love food more than I love people. Триксибелл жутко не любит свое полное имя. Но чудо не в том. А в том, что она имела неосторожность поведать мне об этом. Забавно наблюдать, как она совершенно по-детски бесится, когда я обращаюсь к ней именно так и никак иначе. Забавно и мило хмурится, обиженно дует губы, упирает руки в бока - становится вся такая нахохленная, как маленькая курочка. На какое-то время заканчивает с разговорами и деловито начинает копаться в своих скляночках - если прислушаться, то можно услышать ворчание. В такие моменты я и не замечаю, насколько широко расползается ухмылка; угол губы снова начинает краснеть от крови, только зарубцевавшаяся рана снова рвется. Она с такой же широкой ухмылкой, держа мое лицо в своих руках, неизменно назидательно сообщает, что меньше надо издеваться над людьми и так оно мне и надо, в следующий раз неповадно будет. Но оно продолжается снова и снова; она мне смутно напоминает кого-то, отчего у меня в утробе все переворачивается и я хочу и ищу больше тактильного контакта. Я понимаю только когда мне надоедает эта игра на тормозах, когда мой язык требовательно раздвигает её губы, проникает внутрь и встречается наконец с её языком, когда я оставляю свою кровь на её рту и чувствую медный привкус от того, что я ужасно хочу - и чем сильнее мое тело прижимается к её, тем жаднее становится это «хочу». Я думала, что она больше не придет. Я надеялась, что она больше не придет. Я хотела, чтобы она больше не приходила. Что мне пришлют другого целителя на замену. Что это будет кто-нибудь страшный, старый или совсем мужского пола. Но она пришла, как обычно, и продолжает ходить. И дотрагивается до меня теперь совсем иначе. «From one badger to another». И я чувствую себя совсем мерзко, когда она обнимает меня, кладет мне голову на плечо и засыпает. Я не понимаю, что её во мне привлекает во мне. Но с её появлением для меня стадия пустоты заканчивается; я и отмечаю сразу, как начинаю постепенно отогреваться. Мне показалась, что появился хоть какой-то прогресс, и тогда даже приоткрываю дверь. ... Летаргической лавине синтетических мыслей может потребоваться не один день, чтобы сойти. Отчасти безмолвный паралич тягучести коренится в том, что прекрасно знаешь, чего ждать. Но понимаешь: ждать придется долго. Сначала весь день в голове пульсирует мысль: «я - никчемный человек». На следующий день появляется следующая: «я - ангел смерти». Эта мысль открывает необозримые просторы для паники, предела которой нет. Тягучесть сглаживает эмоциональный заряд, который несет в себе паника. - Ты сходишь с ума. - Ха-ха. Тебе не кажется, что твое присутствие серьезно усугубляет сей процесс? Тебя не настораживает несколько тот факт, что ты, вообще-то, прости за крайне не тактичное напоминание, уже три месяца как умер, а ты все приходишь и приходишь, и разговариваешь со мной? Какой-то болтливый мертвяк из тебя получился. Меня лично напрягают твои появления. Ты реально уже раздражаешь. Я ни в ванную, ни в туалет спокойно сходить не могу - не дай Мерлин эта скотина сейчас просочится через дверь, повиснет в воздухе и как ни в чем не бывало начнет разводить демагогию. А я, между прочим, на больничном. Мне прописаны отдых и покой. И тебе, если так подумать, тоже. Слушай, чего ты вообще ко мне привязался? Чего тебе от меня надо? Честное слово, еще немного - и ты меня выбесишь окончательно, можешь помянуть мои слова, я надеру тебе твою призрачную задницу. - Эй, полегче, степной тушканчик. Для меня эпиляция подмышки тоже стала шокирующим зрелищем вообще-то. Про... э-э-э... молочные железы... Фу, блин, зачем напомнила? Если б я был жив, я бы умер от сердечного приступа, а затем выколол себе глаза! Если б была такая функция как развидеть увиденное! - Пошел в жопу. У меня нормальные сиськи. Не Венера Милосская, но демократичные. И я тебя, кстати, не звала и не разрешала войти в мой, так сказать, будуар. - Между прочим, я кричал. А ты не отзывалась. Тогда я заволновался, не случилось ли с тобой чего или того хуже. - Ты идиот? - А что мне остается думать? Ты ни с кем толком не разговариваешь, у тебя все комильфо для этой белобрысой целительницы и тем, на чьи письма ты отвечаешь, но не разрешаешь себя навестить. Неужели это настолько сложно - взять и поделиться с кем-то? Почему ты перевариваешь все это дерьмо в себе, сама уподобляясь дерьму? Посмотри на себя: ты как ублюдок, забившийся в свой темный угол в чулане и категорически не желающий из него вылезать. Можешь даже не вспоминать сейчас слова нашего старика про то, что Боунсы не жалуются и «это ниже нашего достоинства». Мне это набило оскомину. Я требую четкого и внятного ответа на кой черт ты замуровала себя. Не в четырех стенах, но в скорлупе. - Вот в том-то и дело, что у меня нет друзей, но есть близкие и любимые. И чем меньше они знают, тем им же и лучше. Каждый заботится и оберегает как умеет. Ну, считай, что это мой способ проявлять свою опеку. Ты помогаешь разобраться им с их проблемами, оказываешь им поддержку, а со своими разбираешься сам. Кроме того, мне самой было бы противно от самой себя, если бы я кому-то стала о чем-то жаловаться и ныть, как все ужасно, какое у меня хреновое настроение и прочее, прочее, прочее. - Да что ты все заладила эту свою тупую волынку? С чего ты взяла, что если ты банально поделишься с кем-нибудь своими переживаниями, это обязательно воспримется как нытье? Это не нытье! Это нормально. Все люди так делают. - А вот и нет. - А вот и да. - А вот и нет. Если ты хочешь, чтобы тебя воспринимали как лидера, тебе нельзя показывать свою слабину. Закон акульей стаи. - Так и теряют человечность. - Нет, а что я должна рассказать им, скажите мне на милость? Что я отправила на тот свет парочку уродов, лишивших меня семьи? Что сделала я это преднамеренно? Что я думала, что это принесет мне чувство облегчения, но в итоге меня тошнит от самой себя? Что я избегаю всяческого общения с Мафалдой не потому, что мне больно, но потому что она знает меня как облупленную, она обо всем догадается, если только уже не догадалась? У меня не получается вызвать Патронус, мне кажется, будто бы я постепенно гнию заживо. Я не могу видеть ни Эйнсли, ни малышку Сью. Нам нельзя видеться. Эйнсли обиделся на меня из-за того, что я принудила его сделать так, как я сказала. А сказала я ему не высовывать и носа из того места, где я их спрятала. Ты говоришь: «посмотри на себя». Да не хочу я. У меня на голове больше седых волос, чем каштановых. С моей новой рожей и вправду в самый раз попробовать себя на сцене шапито, как того и хотела сучка Дизраэли, в качестве не клоуна, но женщины с улыбкой. Или на съемках маггловских фильмов ужасов. Триксибелл говорит, она уберет шрам, когда рана заживет. Я ей только хмыкаю, а сама думаю, что нет, он останется, я буду прятать его, наносить косметические чары и прочую лабуду, но он останется. Потому что он такой же уродливый, какой я чувствую себя изнутри. Если ты это хотел услышать, то давай, проваливай, твоя миссия выполнена! Ты можешь спокойно отправляться туда, где тебе и место! Как же меня все за*бало до усрачки! Fuck. Почему я не родилась пингвином или птичкой киви в Австралии? Жрала б тину, бегала по пляжу, ковырялась клювом в перьях и не заморачивалась. - Легче? - Легче. ... В этих мыслях нет смысла. Это мантры идиота, загнанные в определенный круг: «я - никчемный человек», «я - ангел смерти», «я - глупый», «я ни на что не способен». Первой мысли достаточно, чтобы привести в действие всю цепочку. Это как грипп: если заболело горло, заложенного носа и кашля уже не избежать. Вероятно, когда-то в этих мыслях был смысл. Они должны были нести тот смысл, который в них заключен. Но из-за повторений он постепенно стирался. И эти мысли стали фоновой музыкой, наподобие той, что звучит в кафе, - только это музыка ненависти к самому себе. Игральная кость продолжает свое стремительное верчение, пока ты не накрываешь её ладонью и не сжимаешь в кулаке настолько сильно, что острые грани впиваются в кожу. О, нет, твой слух тебя не обманул. Ты действительно слышала стук в дверь. Глаза непроизвольно находят циферблат часов. Без пятнадцати полночь. Это не могут быть ни Эйнсли, ни Триксибелл: один в глухой ирландской деревушке, другая на смене. Остальным вход, может быть, и открыт отныне, но отнюдь не желателен. Кубик кочует в карман, ладонь теперь поглаживает ручку палочки. «Тебе лучше исчезнуть», - твой тон не терпит ни малейших возражений, твой тон наполнен той же сталью, из которого сделан и твой кубик; ты не позволяешь себе обернуться и посмотреть на его лицо - отчасти хотя бы потому, что знаешь: он все равно поймает твой взгляд, и ты захлебнешься в разлитой там жалости к тебе. И все твои мантры «у меня не было другого выбора», «я должна была так поступить», «это был единственный способ» - да, они, точно напоровшиеся на подводные рифы корабли, потерпят медленное, но верное и мучительное крушение. Тебя снова накроет волной омерзения, ты и не заметишь, насколько стремительно ты уйдешь с головой в пучину ненависти к самой себе; твои пальцы будут вновь и вновь впиваться в изуродованную щеку, распарывая швы, не давая им наконец срастись. Но что швы? Наутро снова придет Трикси, она снова зашьет тебя и обмажет липкой дрянью - вонючей, зато жутко целительной; она, возможно, снова сделает вид, будто бы поверила твоему ленивому «во сне расчесала», она снова возьмет твое лицо в свои ладони как в чашу, будет выискивать что-то в твоих глазах и ничего не говорить. Что тебе до боли физической, которую в мгновение ока может убрать один квалифицированный специалист, вытащив из своей сумки пару склянок с плескающихся в них жидкостями, когда нет тебе покоя от боли душевной? Вот сюда бы наложить швы и навалить, не жалея, бальзама после полнейшей дезинфекции. Научиться бы снова не обращать внимания на свое говно, но как-то подобный навык вылетел из твоей жизни, потеряв свою опору. На тебя вдруг наваливается смертельная усталость, и ты сама не знаешь, зачем ты встаешь со стула, зачем ты идешь на повторяющийся вновь стук по входной двери. Ведь ты можешь с легкостью проигнорировать, ты можешь свалиться в постель и провалиться в сон. Когда ты оборачиваешься посмотреть, ты, конечно же, никого больше не видишь. Но ты все равно, пускай и запоздало, пытаешься безжалостно отсечь малейшие возможности вернуться в состояние коллапса и быть выслушанной. «Сейчас и насовсем», - шепчешь ты, включая свет в длинном просторном коридоре, в гостиной, куда ты переместилась из пыльной комнаты после того, как расчихалась, после того, как сменила одежду - она у тебя теперь только черная, черная, черная. Ты думаешь, единственное разноцветное, в чем ты бываешь, - это Трикси, но эта мысль слишком пошлая, слишком толстая, и тебе некогда думать об этом. Твои рецепторы переключаются на то, что тебе заранее не нравится та скрывающаяся за дверью персоналия. Стук третий. Последний - ты чувствуешь это чисто на эмпатическом уровне, что больше их не повторится. Что человек развернется и уйдет. Тогда ты щелкаешь замком, и линия света падает на темную лестничную площадку. Брови в удивлении ползут вверх, лоб рассекают три глубокие морщины: кого-кого, но Томаса Ллойда ты совсем не ожидала увидеть на пороге своего обиталища. Но ты принимаешь этот его жест доброй воли, ты чуть наклоняешь голову набок, точно соглашаясь с ним. Когда-то Дизраэли сказала тебе, что он - это твоя мужская версия, а ты едва ли не впервые с ней согласилась в том. Сейчас ты думаешь, что вряд ли. Ты бы, наверное, не пришла к нему. «Whiskey on the rocks: a double or a shot?» - чисто риторически, на самом деле, спрашиваешь ты, отходя в сторону и давай ему пройти. Поразительно, как быстро цепляются всякие мелкие привычки человека, с которым ты постоянно общаешься. Тебе уже сложно понять, в чем конкретно углядела схожесть в ваших клетках Дизраэли, почему приписала в одну породу и с какой стати ты высказала одобрение её мысли; ты не имеешь ни малейшего понятия, зачем он к тебе приперся на ночь глядя - да, если честно, не очень-то и хочется узнавать. Ты выдаешь ему грант неприкосновенности, потому что он новое лицо за эти бесконечные три недели; и ты просто считаешь нужным расчертить линии и задать условия. Хотя, может быть, ты говоришь это и сама себе - если посмотреть на ваше отражение в зеркале, то кто его поймет с этой твоей новой ухмылкой широкой. - «Никаких дурацких вопросов или сразу на выход». - В памяти что-то шевелится, и ты вспоминаешь, что первая ваша встреча началась со сделки. Все-таки, жизнь и вправду чем-то напоминает шекспировскую устрицу: рано или поздно действия и отголоски фраз все равно найдет свой повтор в чем-то. В конце концов, у тебя есть такая замечательная история, которую ты совершенно не собираешься ему рассказать. This has all her favourite elements: school girls, whirlwind romances, hard times, character death, aging, students, unrequited love and deceit. And perhaps reconciliation and mermaids. ... Что лучше - избыток или недостаток внутреннего напряжения? К счастью, мне не пришлось выбирать. Меня охватывало то одно, то другое, проносилось или просачивалось сквозь меня, после чего растворялось. Растворялось - это как? Во мне, в моих клетках, затаившись, словно вирус, который ждет подходящего момента? В воздухе, ожидая, когда обстоятельства сложатся именно таким образом, что оно сможет проявиться вновь? Обусловленное внутренним или внешним, природное или искусственное - это великая загадка умопомешательства.
Thomas H. L'loeid: Men are not some vile creatures made and put on Earth to rule the womenfolk, father used to say. Our foremost mission is to make women see that they ARE the lesser creatures, and not because we tell them so, but because it is their nature. You see, son, he used to say to Alexander, there is always two ways of doing things: the right way and the woman's way. If you live by your own head and you make sure to teach your woman that she is in no way the neck or any other part of construction that is your family - that's pure happiness right there. Don't try and change the world, son, it's a lost cause. You just control what goes on inside your family and the world will follow. Now you see, my father wasn't a complicated man. He knew what he wanted, how he wanted it and when he wanted it to happen. If he he didn't get - a punishment would follow. It wasn't that he didn't love us, I guess all fathers love their families in one way or another. He didn't enjoy punishing us, he didn't get pleasure from hearing his children scream and cry out. It wasn't his fault, Alex said once, he was just raised that way. I really don't know if he is right, but I sure hope he is - in some way it justifies dad's actions. But however bad it got, we knew how to handle it, we did. You just had to agree with everything he'd say and be really quite. The more you screamed - the worst it got. You just had to take it. And then there were times when you just couldn't take it anymore. You screamed and you fought back. You gave him lip. And then you would cry in your room for a very long time after, because you were ten and you hurt. You see, there was a finesse to my brother and me that my father lacked. Nevertheless he made up for it by being straight-forwarded and assuring to such degree it almost came across as amusing. He could be amusing, he really could. I remember all those times my father would make us laugh, make us sit by the fire and listen to his favorite old song, tell us stories... But however amusing he was - it didn't make him a good man. Every time he would beat us or punish us for something really all boys do, my mother would say: "Your father is not a bad man, you know", and every time I wanted to scream back: "That doesn't make him a good man". I guess we really didn't understand why he was so hard on us sometimes. Because sometimes, and I remember these times so distinctly, my dad could be great. He could be so much fun. You never wanted that feeling to end. And then, for some reason, it always would... We grow up to be our parents. I always knew I would become my father, an improved, more elegant version maybe, but one very much alike nevertheless. It's sad really how hard and long we fight to evolve farther than our fathers and how we come just a tiny-tiny bit of the way, just a step farther really. But I did. I knew that happened when I met Bones. Amelia Bones, she introduced herself, but it never really mattered before. I mean, yes, I knew the names of all the women who could be relatively helpful, I knew how to use my charms on a girl, how to "treat her right", but here is the sad truth: the women was the main point of fusion for my father and me. Unlike Alexander, who evolved beyond our family values, I couldn't. Rather than seeing them as humans, I saw them as means for reaching my goal and there was really nothing I could do about it: like my father before me, I was raised to not feel any respect for women. This could turn into a long introduction and then analysis of my relationship with my mother, but it won't. Because as complicated as my relationship with my father could have been, this relationship was the Cretan labyrinth and there is no way back from there. However, that is not what this story is about. This story is about Bones. Literally. When I found her in her apartment that night she was nothing but - bones. I met her before too, of course. Never really took notice before the birthday party and then... Then it kinda died out as a shooting star: very bright and impressive at first, and then forgotten. We didn't talk much after that. I don't know why, but I know Garaii and her were never on good terms, but something happened in '79 that made them lose contact altogether. Around the same time I was send back to Algeria and when I came back - the whole hell had broken loose. You see, by the '80 we had The War for breakfast, lunch and dinner. At some point I became immune to it, I guess at that same point we all stopped caring to a certain level. However, I never lost my taste for news. I was informed, at least I was trying to stay informed, about all things new going on in England and finally it paid off - I saw her picture in Daily Prophet. "Vice-head of the Department of Magical Law Enforcement saves her colleagues in a bloody encounter with the Death Eaters", "Amelia Bones - the hero of the hour", "Member of Wizengamot serves Justice to Death Eaters". And as suddenly as the wave of heroism washed through The Daily Prophet, as suddenly it then died out, as if somebody canceled the parade. It took me a bloody month to set foot on British soil, one more to find out where she bloody lives. It wasn't professional, I never lied about that. It was personal. I used every person remotely close to the case or her family to find out the address. Finding her brother showed to be a much easier task than finding her out apartment here in London. But nothing worth having comes easy, I guess... - Well, I see they didn't beat your bossiness out of you. Nice to know, since they seem to have beaten out everything else. - I take the glass of whiskey from her still bruised hand and I remember why this woman was never "just another woman". There was such a manlike quality to her, one that made you not only respect her, but actually fear her. I take a sip and think about all the ways I could hurt her now and how much like my father I really am for going there straight away. And then I think about her courage. I think about the coincidence and how I'm sure it wasn't just a stroke of luck that all three of those dead Death Eaters were somehow involved in the death of her family. About how weak she is, how womanlike, but without being any less of an equal. And how alone, how completely meaningless her life must feel. And I get that. I can relate. I really can, but that is no way for looking like crap and she does, but I decide to keep it to myself for just now. However manlike she is, she is still a woman, I think, and no woman wants to know she looks worse than Bellatrix Lestrange.
Amelia Bones: - Nice to know, что есть вещи, которые совершенно не меняются со временем. - Например, Ллойд. Допустим, у него в голове завелась мысль А. Вы думаете, он так и скажет вам это А так, как он думает? Можете даже не надеяться. По роду деятельности мой знакомый Томас - дипломат. По роду увлечений мой знакомый Томас - шпион, играющий в разведчика. Ему по натуре предписано исказить данную мысль А, обволочь её тучей слов, отчего мысль приобретает туманный смысл и такое впечатление, будто бы вся она по своей структуре как зебра: ровно, ухабина с навозом, ровно, ухабина с навозом... И ты не понимаешь, отчего воняет: то ли от тебя, облитого так ненароком и походя зловонной жижей, то ли от самого Томаса, чей вид от натертых до блеска носков ботинок до прилизанных волос как бы намекает о ничтожности мироздания вокруг и жалкости окружающих его людишек, - и так давно он привык говниться, что и сам не подметил тот момент, когда и сам превратился в кусок говна в элитной обертке. До сих пор помню, как Крэбб назвала наше с Ллойдом знакомство «исторической встречей двух говнюков на Эльбе»; и как же хорошо, что наши с ним полюса одинаковые, и нас удачно оттолкнуло друг от друга. Мой язык бы отсох говорить ему «you're such an ass», рука отсохла бы от желания взять кочергу и с размаху вмазать ему по роже, а под конец мы бы умерли от того, что наши кишечники отказываются уже переваривать фуа-гра и прочие ресторанно-буржуазные изыски, потому что ни я, ни он ни за что не признаются о желании отведать плебейской картошки и такой жирной, но жутко баварской сардельки, но зато оба мастаки в желании поставить другого на место. Не знаю, какая дама решит взять его в свое хозяйство или хотя бы для выходов в свет, но мне её заранее жаль и хочется ей выдать медаль недальновидности и инвалидности мозга первой степени, ибо Ллойд одновременно и стервятник, прилетавший поклевать печень Прометея, и дятел, долбящий с похмелья по виску. Но все-таки, все-таки, давайте признаемся честно: Ллойд всегда действовал на меня перманентно. Пока он есть - идет взаимодействие, идут процессы. Когда его нет - я даже не задумываюсь о его существовании, а если уж и зашел о нем разговор, то отзываюсь положительно, как и подобает отзываться об особях своего вида. И не нужно путать стаю со стадом - вот в чем камень преткновения, вот почему я могу морщиться при слове «одна», однако соглашаться с утверждением, но буду всячески отрицать момент, будто бы я «одинока». Но все это, в сущности, такие частности, укладывающиеся ровно в наполнение стакана огненной, медового цвета водой. - А то я без тебя не в курсе, что I'm looking like crap. - Видимо, придется взять на себя ответственность высказывать за него его же первоначальные мысли, которые он не удосужился озвучить. От кого, а от Ллойда мне жалости не нужно. Я его поставила себе на равные и поддавки от него принимать не собираюсь ни в каком виде. Я не говорю о том, что можно протянуть и построить какие-либо мосты доверия и открытости друг перед другом, мне кажется, это банально невозможно. Я говорю о рациональной и отрезвляющей критике, которую я бы, наверное, даже с удовольствием выслушала, нежели копалась в пространственных фразах ни о чем и внимательно вслушивалась в «промолчал» и «недосказал». Иначе какой толк вообще от того, что он приперся? Мне иногда так хочется всех затянуть по струнке смирно в шинель и отдать приказ прекратить юлить и скользить, как мыло в мокрых руках, и высказываться как есть по факту; но кто же мне того дозволит? - Как-то раз мне на глаза попалась статейка, в которой говорилось, будто бы гунны резали себе лицо ножом, чтобы придать ему свирепое выражение и устрашить врагов. - К сожалению или к счастью я резала себя не сама. Все-таки, мазохизм - не моя стезя. И мне, по всей видимости, будь я гунном в обществе патрициев, следовало бы снять скальп со своих врагов и развесить их у двери своего жилища в назидание остальным посмевшим бросить мне вызов, и да наполнилась бы земля молвой о суровости и пошла бы дальше. Но я, к сожалению ли или к счастью ли, не гунн. - Если бы моя физиономия не являлась настолько представительской, может быть, таковой бы оставила и не испытывала никаких неудобств по сему поводу. А так придется полностью довериться фее из страны мазей и скляночек и позволить ей сотворить из себя человека. Ну или хотя бы придать вид. В общем, эксклюзив, Ллойд. Удачно зашел. Виски стал моим выбором, когда я поняла, что от коньяка меня откровенно воротит. Коньяк, в свою очередь, постоянно заливала за воротник Бэгнолд - как она выражалась, по «старой партийной привычке». Я себя к «её» партии никогда не относила, хоть и хотела честно видеть её на кресле министра, а не свое августейшее начальство Крауча; а потому и держалась несколько особняком даже при распитии так называемой «чаши мира». «Со своей заваркой», как однажды заметила Мафалда. А я тогда подумала, что когда-нибудь и виски станет «старой партийной привычкой» - просто нужно дождаться, когда беготня вокруг стульев остановится; когда все усядутся на причитающиеся им места; когда в этой игре обреченные дождутся своего поражения; когда я наконец сяду на свое место. В первую неделю Великой Депрессии меня посещали размышления о том, что всё, своё дело я сделала, я должна уйти в отставку. Теперь же, поглядывая на Ллойда, думается мне с твердой уверенностью - и в том ни в коем разе не его заслуга, но последующих недель самоанализа - нет, уходить нельзя, этот департамент не столько мой, сколько я сама уже стала его клеткой: разрастающейся все больше и больше; невозможно выдавить, можно только умертвить. - Не то, чтобы я не рада тебя лицезреть Ллойд, - думала вначале для красочности положить руку на сердце и закатить глаза, но затем представила, насколько я глупо буду себя чувствовать с собственной же грудью в ладони, и вовремя отказалась от этой затеи. - Но кто ходит в гости с пустыми руками? Где дары больному? Где мои апельсины и шоколадка «Вдохновение»? Где закуска? - У меня, конечно, есть курица, котлеты и последний из шестнадцати яблочных пирогов, приготовленных утром Триксибелл, но я что, совсем больная делиться с Ллойдом? У нас с ним не настолько доверительные отношения, чтобы я разрешала есть то, что приготовили мне. Я, можно сказать, ради еды и завязываю стабильные долгосрочные отношения. Меня, как гурмана, может пробрать за душу, настроить на лирический лад и заполучить в полнейшее распоряжение только божественная повариха. Я пришла в этот свет с дивным даром чувствовать их и быть благодарным жрецом, с благоговейным трепетом вкушающим плоды священного и непостижимого таинства готовки; и, словно мотылек вокруг лампочки, порхаю я вокруг кулинарных кудесниц и всегда говорю им «да», надеясь на непрекращающуюся добавку. Вот почему супруга Эдгара - Лаура - находилась в пантеоне хотя бы за свою лазанью, а супруга Эйнсли - Пегги - всего лишь какая-то «пигалица», ибо одними речами сыт не будешь. Мое сердце можно заполучить раз и навсегда, сказав заветных три слова, от которых в животе порхают бабочки, и я готова бросить все дела, отменить все планы на вечер, сбить все набойки на каблуках, но примчаться с горящими глазами на зов, выпрямиться по струнке смирно, отдать честь и исполнить любую просьбу едва ли не со священным трепетом в душе, будь то «передай мне вон ту луковицу» или «выкинь, пожалуйста, мусор». Это не какое-то там «я люблю тебя». А «я приготовила поесть». Ллойду этого не понять. Ллойд думает, что он умеет читать людей по лицам и по жестам, он думает, что понимает устройство механизма любого человека; он шпион, играющий в разведчика, или разведчик, играющий в шпиона - и это его кредо, я его не осуждаю. Как и понимаю, пускай и не принимаю и на себе не допускаю его шаблонный метод в проявлении внимания, когда ему что-то требуется от нужной личности. Не стоит опускать кого-то до потребностей простейших, как не нужно ставить эксперименты и выявлять работающих на всех безотказно способ; не нужно находить под каждого ключик, когда универсальный подход и так есть, и все о нем в курсе с самого детства. Это уют, просто у каждого он свой: у кого-то в семье, у кого-то в партнерах, у кого-то в стабильности, у кого-то - боже, да опционально. Понятия не имею, в чем заключается уют для Ллойда. Наверное в том, чтобы быть таким говнюком. Защитные пороги есть у каждого, но переломив их все, ты можешь переломить и человека. Я не знаю, почему я стала сейчас об этом думать, хотя к Ллойду это уже не имеет никакого отношения. Но я, кажется, начала понимать, из чего состоит мой защитный кокон. Это тупая оледеневшая ярость, которой нет выхода. Не будь её, из натасканного бультерьера я бы превратилась в валяющегося и похрюкивающего на диване мопса. - I'm joking. На самом деле я медленно подвожу нас к вопросу зачем ты сюда пришел. Зачем ты сюда пришел, Ллойд?
полная версия страницы